Литературный Экспресс

Л.О. Пастернак. Автопортрет. 1914

Отец поэта — Леонид Осипович Пастернак (1862-1945), замечательный русский художник, чьи работы хранятся во многих галереях мира, — оказал огромное влияние на Бориса Пастернака. Работы отца на стенах дачного дома в Переделкине появились после того, как Борис Леонидович узнал о смерти отца летом 1945 года в Оксфорде, где тот жил последние годы с дочерями. Трагическая новость об уходе отца означала для поэта, что слабая надежда на встречу (они не виделись с 1923 года) теперь исчезла навсегда. Борис Пастернак разбирает картины, альбомы с набросками — небольшое наследие художника, которое ему удалось сохранить после тяжких военных лет. Он делает собственную развеску картин и эскизов на стенах дачного дома, где каждая работа отца становится немым путеводителем по жизни семьи, зрительным напоминанием о дорогих для него местах, событиях, людях. В это же время Пастернак начинает работать над романом «Доктор Живаго», который рифмуется у него со временем детства и юности, теми же пейзажами и героями, которые отображены на полотнах Л.О. Пастернака. Он вновь и вновь вызывает в памяти образ любимого отца.

В письме к сестрам он с горечью восклицал: «Папа! Но, ведь это море слез, бессонные ночи и, если бы записать это, — тома, тома, тома. Удивленье перед совершенством его мастерства и дара, перед легкостью, с которой он работал (шутя и играючи, как Моцарт) перед многочисленностью и значительностью сделанного им, — удивленье тем более живое и горячее, что сравнения по всем этим пунктам посрамляют и унижают меня… Я писал папе…, что, в конечном счете, торжествует все же он, он, проживший такую истинную, невыдуманную, интересную, подвижную, богатую жизнь, частью в благословенном своем XIX веке, частью — в верности ему, а не в диком, опустошенном нереальном и мошенническом двадцатом».

Л.О. Пастернак. Натурщицы. 1905. Триптих. Наброски к портретам сестер Жозефины (Жони) и Лидии. 1918

Наброски Леонида Осиповича Пастернака из мастерской дома на Мясницкой, по всей видимости, напоминали Борису Пастернаку дни его детства и отрочества. «Когда мне было три года, — писал он в автобиографическом очерке — мы переехали на казенную квартиру при доме Училища живописи, ваяния и зодчества на Мясницкой против Почтамта. Квартира помещалась во флигеле внутри двора, вне главного здания. Главное здание, старинное и красивое, было во многих отношениях замечательно. Пожар двенадцатого года пощадил его. Веком раньше, при Екатерине, дом давал тайное убежище масонской ложе. Боковое закругление на углу Мясницкой и Юшкова переулка заключало полукруглый балкон с колоннами. Вместительная площадка балкона нишею входила в стену и со общалась с актовым залом Училища. С балкона было видно насквозь продолжение Мясницкой, убегавшей вдаль, к вокзалам».

Семья — это Леонид Осипович, мать Розалия Исидоровна, помимо них — брат Александр (будущий архитектор), и две младшие сестры Жоня и Лида. С 1921 года семья будет разделена. Родители и сестры уедут в Берлин, предполагая, что на лечение, а оказалось, что навсегда, а братья останутся в Советской России. С Жоней Пастернака связывали особенные отношения. Он всегда восхищался ее тонкостью и чуткостью, повышенной чувствительностью, а она в свою очередь боготворила старшего брата и всегда настороженно следила за тем, чтобы он не стал таким как все.

В поэме «1905 год» Пастернак писал о своем отрочестве в доме на Мясницкой:

Мне четырнадцать лет.
ВХУТЕМАС
Еще школа ваянья.
В том крыле, где рабфак,
Наверху,
Мастерская отца.
В расстояньи версты,
Где столетняя пыль на диане
И холсты,
Наша дверь.
Пол из плит
И на плитах грязца.

Фотография. Нобелевская премия. 1958

23 октября 1958 года Борису Пастернаку была присуждена Нобелевская премия по литературе с формулировкой «за выдающиеся достижения в современной лирической поэзии и развитие традиций классической русской прозы». На следующий день на даче Зинаида Николаевна справляла свои именины. Но гости тянулись к Пастернаку с поздравлениями Нобелевскому лауреату. Корней Чуковский с внучкой Люшей отправились, чтобы его поздравить. Елена (Люша) Цезаревна Чуковская оставила запись в дневнике: «Входим. Навстречу поднимается Пастернак, веселый, победоносный. Целует деда и меня. Мы что-то бормочем. Кругом вспышки магния. В комнате находятся Зинаида Николаевна, незнакомая мне дама, трое мужчин, которых Пастернак представляет нам как корреспондентов „Пари матч“, нью-йоркской газеты и МИДа.

Пастернак нас увлекает в маленькую комнатку, где очень возбужденно рассказывает, что ни одни из наших писателей, кроме Ивановых, не поздравил его, не был у него, а что вчера приходил Федин и сказал, что он даже не может поздравить Бориса Леонидовича, так как по поручению властей пришел предложить ему отказаться от премии. Пастернак отказался отказаться…

Идем гулять. Борис Леонидович выходит с нами. Он говорит что-то об облаках, о том, что для него роман — это не политика, не выпады, а что-то совсем другое… Расстаемся на углу.

Брожу по аллее, как вдруг меня догоняет Дед. Он идёт к Федину… Оказывается, против Пастернака уже страшное негодование, так как Поликарпов приезжал к Федину, и когда Федин пошел к Пастернаку, то в это время Поликарпов ждал у него на даче ответа и самого Бориса Леонидовича, а тот либо не понял, либо не пожелал понять, но, в общем, не пришел разговаривать…

Я доказывала, что если бы вместо истерических и подстрекательских статей издали бы своевременно книжку стихов Пастернака, то было бы гораздо больше пользы для России».

Л.О. Пастернак. Набросок. Р.И. Пастернак за роялем. Август. 1907. Лондон

Розалия Исидоровна Кауфман — мать поэта. Прекрасная пианистка. «Моя мать — писал Пастернак Цветаевой, — в 12 лет играла концерт Шопена, и кажется, Рубинштейн дирижировал. Или присутствовал на концерте в Петербургской консерватории. Но не в этом дело. Когда она кончила, он поднял девочку над оркестром на руки и, расцеловав, обратился к залу (была репетиция, слушали музыканты) со словами: „Вот как это надо играть“ … Она воплощенье скромности, в ней нет ни следа вундеркиндства, все отдала мужу, детям, нам. Мама при нас уже не выступала. Всю жизнь я ее помню грустной и любящей».

Согласно семейной легенде, ее карьера прервалась, когда Розалия Пастернак перед своим выступлением 19 ноября 1895 года в Колонном зале получила из дома записку о том, что оба сына заболели и лежат в жару. Она сказала себе, что если ничего не случится страшного, она больше играть не будет. После концерта, она помчалась домой. Дети выздоровели, и Розалия Исидоровна больше не выступала на концертах. С этих пор она играла только для друзей дома, в том числе для Л.Н.Толстого. Правда, была и другая версия прекращения ее концертной деятельности. Розалия Пастернак отличалась повышенной чувствительностью и с ней случались частые сердечные припадки.

«Мама была великолепной пианисткой; именно воспоминание о ней, о ее игре, о ее обращении с музыкой, о месте, которое она ей так просто отводила в обиходе, дало мне в руки то большое мерило, которого не выдерживали потом все последующие мои наблюдения. (Б.Л. Пастернак — Ж.Л. Пастернак, 16 мая 1958 г.)

Рояль

Этот рояль фирмы «Бехштейн» принадлежал Генриху Нейгаузу, первому мужу Зинаиды Николаевны. Он получил рояль в наследство от своего отца, и передал его сыну Станиславу. Станислав Нейгауз тоже стал пианистом, в конце шестидесятых годов перевез этот концертный рояль в Переделкино.

Борис Пастернак всю жизнь был окружен музыкантами и музыкой. «Жизни вне музыки я себе не представлял… музыка была для меня культом, то есть той разрушительной точкой, в которую собиралось все, что было самого суеверного и самоотреченного во мне…» — написал Пастернак в «Охранной грамоте». В итоговом стихотворении «Музыка» Пастернак виртуозно соединил идею поэтического и музыкального восприятия мира.

Музыка

Дом высился, как каланча.
По тесной лестнице угольной
Несли рояль два силача,
Как колокол на колокольню.

Они тащили вверх рояль
Над ширью городского моря,
Как с заповедями скрижаль
На каменное плоскогорье.

И вот в гостиной инструмент,
И город в свисте, шуме, гаме,
Как под водой на дне легенд,
Bнизу остался под ногами.

Жилец шестого этажа
На землю посмотрел с балкона,
Как бы ее в руках держа
И ею властвуя законно.

Вернувшись внутрь, он заиграл
Не чью-нибудь чужую пьесу,
Но собственную мысль, хорал,
Гуденье мессы, шелест леса.

Раскат импровизаций нес
Ночь, пламя, гром пожарных бочек,
Бульвар под ливнем, стук колес,
Жизнь улиц, участь одиночек.

Так ночью, при свечах, взамен
Былой наивности нехитрой,
Свой сон записывал Шопен
На черной выпилке пюпитра.

Или, опередивши мир
На поколения четыре,
По крышам городских квартир
Грозой гремел полет валькирий.

Или консерваторский зал
При адском грохоте и треске
До слез Чайковский потрясал
Судьбой Паоло и Франчески.

Кушетка З.Н.Пастернак

Зинаида Николаевна Нейгауз, вторая жена поэта, появилась в его жизни после поездки в Ирпень (дачное место под Киевом). Пианист Генрих Нейгауз с женой и их друзья Асмусы обычно проводили там лето, в 1930 году к ним присоединились еще две семьи — братья Пастернаки с женами. Снимала все четыре дачи Зинаида Николаевна — как наиболее практичная. Она вспоминала, как он, влюбившись в нее, говорил, «что поэтическая натура должна любить повседневный быт и что в этом быту всегда можно найти поэтическую прелесть. По его наблюдениям, я это хорошо понимаю, так как могу от рояля перейти к кастрюлям, которые у меня, как он выразился, дышат настоящей поэзией. Он рассказал, что обожает топить печки. На Волхонке у них нет центрального отопления, и он топит всегда сам, не потому, что считает, что делает это лучше других, а потому, что любит дрова и огонь и находит это красивым… Ежедневный быт — реальность, и поэзия — тоже реальность, — говорил он, — и я не представляю, чтобы поэзия была надуманной». (Пастернак З.Н. Воспоминания. С. 264). Внезапная любовь к Зинаиде Нейгауз, настигнувшая поэта, полностью изменила его жизнь. Одновременно — это стало огромной драмой: семьи Пастернака, его друга Генриха Нейгауза, его семьи. Вскоре после возвращения в Москву Пастернак пришел к Нейгаузам в Трубниковский, и подарил им специально переписанные баллады («Дрожат гаражи автобазы» — о концерте Нейгауза в Киеве на открытой эстраде, перед грозой, и «На даче спят» — о своих чувствах к Зинаиде Николаевне). Минуя все препятствия и трудности Борис Пастернак добился воссоединения с Зинаидой Николаевной. Вдохновлённый новой любовью поэт создал сборник стихов «Второе рождение», вышедший в печать в 1932 году.

Она тяжело пережила его смерть в 1960 году и вскоре заболела. «Я застал ее в Переделкине, постаревшую и изнуренную тяжкой болезнью. Она лежала в постели. Но на подушке высилась все та же гордая итальянская голова (урожденная Еремеева, дочь русского генерала инженерной службы, умершего еще до революции, она по матери — итальянка). На одеяле покоились ее обнаженные, все еще в меру полные руки, удивительно, по-античному изваянные природой. Все о ней сказанное поэтом оставалось в силе. Такова точность Искусства». (Вильмонт Н.Н. О Борисе Пастернаке: воспоминания и мысли. С. 183)

Фотопортрет Адриана Нейгауза

В 1925 году у Зинаиды Николаевны и Генриха Густавовича Нейгауза родился сын Адриан, которого близкие звали Адиком. В декабре тридцать шестого года девятилетний Адик после падения с крыши переделкинского гаража, сильно ударился о торчащий из снега кол занесенного забора. Травма привела к развитию туберкулеза позвоночника. Первые признаки болезни проявились у Адриана Нейгауза только три года спустя, в тридцать девятом, когда он ходил в шестой класс: начал быстро худеть и жаловаться на головные боли. Почти все свои последние годы — с сорокового по сорок пятый — он провел в туберкулезных санаториях и больницах. Во время войны Адриан оказался в туберкулезном санатории в городе Нижний Уфалей на Урале, а вся семья — Зинаида Николаевна Пастернак с его братьями Станиславом и маленьким Леонидом — в Чистополе. Его отец — пианист Генрих Нейгауз 4 ноября 1941 был арестован в Москве и находился в тюрьме на Лубянке до 19 июля 1942 года. Затем его сослали в Свердловск, где он работал в Уральской консерватории, что дало ему возможность навещать в санатории старшего сына. В 1945 году двадцатилетнему Адику была сделана операция по ампутации ноги, но это его не спасло — он скончался. Зинаида Николаевна мучительно переживала смерть сына, постоянно мучаясь чувством вины. Эта трагедия изменила ситуацию в семье Пастернаков: по признанию Зинаиды Николаевны, с этого времени «близкие отношения казались ей кощунственными». С того года они стали отдаляться друг от друга.

Сапоги. Огород

Сапоги — необходимый атрибут быта Бориса Пастернака. Часть дня поэт проводил на огороде, но не как дачник, занимавшийся садоводством, а именно как Толстой, для которого физический труд был полезным, здоровым упражнением и общением с природой.

В письме к сестре Ольге Фрейденберг он описывает свое хозяйствование именно как состояние духа. «Мы с Зиной (инициатива ее) развели большущий огород, так что я осенью боялся, что у меня с нею не хватит сил собрать все и сохранить. Я с Лёничкой зимую на даче, а Зина разрывается между нами и мальчиками, которые учатся в городе. Какая непередаваемая красота жизнь зимой в лесу, в мороз, когда есть дрова. Глаза разбегаются, это совершенное ослепленье. Сказочность этого не в одном созерцании, а в мельчайших особенностях трудного, настороженного обихода. Час упустишь, и дом охолодает так, что потом никакими топками не нагонишь. Зазеваешься, и в погребе начнет мерзнуть картошка или заплесневеют огурцы. И все это дышит и пахнет, все живо и может умереть. У нас полподвала своего картофеля, две бочки шинкованной капусты, две бочки огурцов. А поездки в город, с пробуждением в шестом часу утра и утренней прогулкой за три километра темным, ночным еще полем и лесом, и линия зимнего полотна, идеальная и строгая, как смерть, и пламя утреннего поезда, к которому ты опоздал и который тебя обгоняет у выхода с лесной опушки к переезду! Ах, как вкусно еще живется, особенно в периоды трудности и безденежья (странным образом постигшего нас в последние месяцы), как еще рано сдаваться, как хочется жить». (15 ноября 1940 г.)

В подобном отношении к труду как некоему священнодействию Пастернака от Толстого отличало именно то, что поэт не превращал свою жизнь в морализаторство, а пытался так жить сам, никому не навязывая свои представления. Отсюда его спартанское отношение к быту и постепенный переход к простоте в поэзии.

Кровать Пастернака

Бывшая больничная кровать с панцирной сеткой, на маленьких колесиках, скорее всего, появилась на даче после войны. Семья вернулась из эвакуации в пустой дом. Рядом находился туберкулезный госпиталь, откуда по легенде и появилась эта простая кровать. На таком спартанском ложе спал Борис Леонидович Пастернак. В конце пятидесятых годов на сетку подкладывались доски, так как врачи рекомендовали поэту спать на жестком.

В самых одухотворенных стихах Пастернака всегда присутствуют черты повседневной реальности. Тревожный сон, пережитый в одну из переделкинских ночей последних лет жизни дал толчок знаменитому стихотворению «Август».

Как обещало, не обманывая,
Проникло солнце утром рано
Косою полосой шафрановою
От занавеси до дивана.

Оно покрыло жаркой охрою
Соседний лес, дома поселка,
Мою постель, подушку мокрую,
И край стены за книжной полкой.

Я вспомнил, по какому поводу
Слегка увлажнена подушка.
Мне снилось, что ко мне на проводы
Шли по лесу вы друг за дружкой…

Темный шкаф с Волхонки

Этот шкаф находился в родительском доме на Волхонке. В 1911 году семья Пастернаков покинула квартиру на Мясницкой и поселилась на втором этаже двухэтажного дома, бывшего частью городской усадьбы Голицыных. Е. Б. Пастернак, сын поэта, вспоминал: «Пять комнат, одиннадцатью окнами смотревших на улицу, были помимо коридора соединены между собою широкими двустворчатыми дверьми. Анфилада, получавшаяся, если их открыть, создавала ощущение огромности этой не слишком по тем временам просторной квартиры. Гостиная, где стоял рояль, мастерская Леонида Осиповича и три жилых комнаты родителей, дочерей и сыновей». В 1921 году, в опустевшую после отъезда родителей за границу квартиру, Пастернак привел молодую жену — художницу Евгению Лурье. А в 1922 году у них родился сын Евгений.

Он вспоминал о коммунальном быте советской поры в их квартире на Волхонке: «Я помню себя уже в то время, когда дедушкина мастерская была разделена дощатой переборкой. До этого комната перегораживалась шкафами. В проходной половине за занавеской и спинкой буфета я спал. <…> Ванна была заселена бездомными молодоженами, которых папа пустил переночевать, и они так и остались там жить. Воду для умыванья он приносил из коридора, где стояли запасенные с вечера ведра, иногда в морозы покрывавшиеся за ночь корочкой льда. Наша кухня располагалась на окне холодного коридора: примус или керосинка. <…> Занимался отец в той комнате, где я спал. Там стоял его письменный стол, рояль, буфет, обеденный стол, большое кресло с резными зверями, которые мне очень нравились в детстве, и с которыми я играл. Вторая половина мастерской была спальней родителей. В ней находились огромный дедовский стол, мольберты и шкафы со множеством интересных вещей: Бориными и Шуриными коллекциями марок, окаменелостей и ракушек из Италии и образцовым гербарием, который отец собирал в гимназии под руководством географа А. Н. Баркова. Кроме того, там был склад художественных материалов и этюдов, оставшихся после отъезда дедушки, и маминых работ. В этой комнате за маленьким столиком я играл, рассматривал старые открытки и дедовские художественные книжки с картинками. Меня отправляли туда, когда у родителей были гости».

Расставанию с первой семьей Пастернак посвятил горькие строки.

Стихи мои, бегом, бегом.
Мне в вас нужда, как никогда.
С бульвара за угол есть дом,
Где дней порвалась череда,
Где пуст уют и брошен труд,
И плачут, думают и ждут.

Письменный стол

Распорядок жизни Пастернака на даче не менялся долгие годы: около семи часов он просыпался и убирал в комнате. Умывался из крана на дворе при любом морозе. Завтракал, заваривал крепчайший чай и нес его к себе наверх, где работал до часу с рукописями. После обеда спал не дольше получаса. До восьми опять работал за столом.

Долгим путем он шел к роману «Доктор Живаго». Это происходило толчками, через отдельные прозаические отрывки. В письме отцу Л. О. Пастернаку, от 2 мая 1937 года поэт писал: «Ядром, ослепительным ядром того, что можно назвать счастьем, я сейчас владею. Оно в той, потрясающе медленно накопляющейся рукописи, которая опять, после многолетнего перерыва ставит меня в обладанье чем-то объемным, закономерно распространяющимся, живо прирастающим, точно та вегетативная нервная система, расстройством которой я болел два года тому назад, во всем здоровьи смотрит на меня с ее страниц и ко мне отсюда возвращается».

С конца 1945 года он писал прозу. Сменив несколько названий: «Мальчики и девочки», «Свеча горела», — роман к осени 1946 года был назван «Доктор Живаго».

Пастернак писал роман, переводы, стихи и письма от руки перьевой ручкой чернилами, своим неповторимым почерком, а потом отдавал перепечатывать машинистке. Черновики по большей части он не сохранял, о чём сказано в стихотворении «Быть знаменитым некрасиво…»: «не надо заводить архива/ Над рукописями трястись…» — и там же он сравнивал жизнь с рукописью:

И надо оставлять пробелы
В судьбе, а не среди бумаг,
Места и главы жизни целой
Отчеркивая на полях.

Окно

В просторном кабинете Пастернака на втором этаже, где почти нет вещей — смысловой центр пространства — огромные окна во всю стену. Из окна возле письменного стола Пастернак мог видеть вдали: поле, кладбище и старую церковь, ожившие в стихотворении «Август».

И вы прошли сквозь мелкий, нищенский,
Нагой, трепещущий ольшаник
В имбирно-красный лес кладбищенский,
Горевший, как печатный пряник.
С притихшими его вершинами
Соседствовало небо важно,
И голосами петушиными
Перекликалась даль протяжно.

В воспоминаниях юного поэта Андрея Вознесенского, который приходил на чтения поэта, его внимание приковывал к себе вид, открывавшийся из окна кабинета. «Чтения бывали в его полукруглом фонарном кабинете на втором этаже. Собирались. Приносили снизу стулья. Обычно гостей бывало около двадцати. Ждали опаздывавших Ливановых. Из сплошных окон видна сентябрьская округа. Горят леса. Бежит к кладбищу машина. Паутиной тянет в окно. С той стороны поля, из-за кладбища, пестрая как петух, бочком проглядывает церковь — кого бы клюнуть? Дрожит воздух над полем. И такая же взволнованная дрожь в воздухе кабинета. В нем дрожит нерв ожидания». (Вознесенский А.А. Мне четырнадцать лет // Вознесенский А.А. Прорабы духа. М., 1984. С. 10–11)

Кепка и Плащ. Прогулки по Переделкино

Пастернак в пятидесятые годы гулял по Переделкину в неизменной кепке и черном плаще. Почти каждый день Пастернак шел через мост, перекинутый через Самаринский пруд, направляясь в небольшой домик в деревне Измалково. На краю деревни, на отлогом берегу, Ольга Ивинская сняла крохотную комнатушку с терраской. Ивинская и Пастернак познакомились еще в 1946 году в журнале «Новый мир», где она работала в редакции отдела поэзии. Их трудная любовь продолжалась до самой смерти поэта. Они расставались и вновь возвращались друг к другу. В 1949 году Ивинская была арестована, а в 1953, когда она вышла на свободу, их отношения с поэтом возобновились вновь. Дочь Ивинской Ирина Емельянова вспоминала про тот дачный скворечник, где проходила часть жизни Пастернака: «Дом Кузьмича был большой и старый, доставшийся ему в результате удачного раскулачивания им же прежних обитателей, с высокой темной крышей и множеством крылечек. Эта громоздкая развалюха, а также палисад, шумящий высокими трухлявыми липами, с непрекращающимся вороньим гвалтом, напоминал древний ковчег, особенно в осеннюю непогоду, когда потоки дождя смывали границу, отделяющую дом от пруда. Ноги расползались на глинистой тропинке, ведущей к крыльцу, вечером тьма в деревне была египетская, и Б.Л. путешествие от его дачи до Кузьмича казалось, наверное, рискованным и увлекательным предприятием. Зимой же, когда можно было идти прямо по льду, дорога занимала минут пятнадцать — двадцать. Хорошо было из промозглой, морозной темноты попасть в наши три квадратных метра теплого и уютного жилья, освещаемого оранжевым шелковым абажуром, привалиться спиной к жаркой печке, около которой дремали разомлевшие кошки. Мама натащила в дом разных тряпок, пузырьков, картинок. Она была очень оскорблена, когда Б.Л. в стихах назвал этот уголок конурой.

Посмотри, как преображена
Огневой кожурой абажура
Конура, край стены, край окна,
Наши тени и наши фигуры.
Ты с ногами сидишь на тахте…».

(Ирина Емельянова. Легенды Потаповского переулка. М.1997).

Иллюстрации к роману «Воскресение». 1898

Борис Леонидович Пастернак в своем кабинете повесил несколько иллюстраций отца к роману Толстого «Воскресенье».

Работа над рисунками началась с того, что осенью 1898 года Татьяна Львовна Толстая, дочь Л.Н. Толстого, попросила Леонида Осиповича Пастернака приехать к ним в Ясную Поляну. Лев Николаевич заканчивал роман и хотел, чтобы художник принялся за его чтение. Так и случилось. Подробности дальнейших событий описал сам Леонид Осипович Пастернак в воспоминаниях о Толстом.

«Когда я взялся дочитывать «Воскресение», я ужаснулся. Повесть неимоверно разрослась; хотя и с этим я мог бы к сроку справиться; но Толстой не унимался: раз начав дописывать, он не мог уже остановиться; чем дальше он писал, тем больше увлекался, часто переделывал написанное, менял, вычеркивал, и окончание отодвигалось все дальше и дальше. Тем временем началось уже печатание начала. Техника доставления материала у меня лично была следующая: я готовил большие рисунки и первым делом показывал их Толстому. Немедленно же снимались с них копии, оригиналы посылались для репродукции в Петербург в «Ниву»; копии быстро отсылались для репродукции в Париж, Лондон, Нью-Йорк и другие города, где печаталось «Воскресение». Толстой как-то особенно был со мною добр и ценил малейший мой набросок. Иногда мне удавалось вызывать в нем искренний, детский смех. Так, помню, он от души хохотал над рисунком «Закуска у Корчагиных», где генерал уплетает устрицы, или над изображением трех судей, особенно над бородатым, сидящим справа. — Да вы злее меня!… — смеясь, заметил он. Большинство же рисунков вызывало в нем очень серьезное и глубокое настроение. Был и такой случай. Однажды я принес законченную иллюстрацию «После экзекуции». Толстой внимательно рассматривал ее, не переставая произносить знакомую мне оценку моих рисунков: «Прекрасно, прекрасно!…», выговаривая это слово как-то особенно мягко-кругло. Вдруг голос его дрогнул… показалась слеза, другая… «Прекрасно…» — продолжал он уже взволнованным, еле слышным старческим голосом, не выпуская из рук рисунка… Потом, как бы спохватившись и ударив себя по лбу, вскрикнул: — Да что я наделал!… Я ведь телеграфировал Марксу (издателю «Нивы»), чтобы всю эту главу вычеркнуть! Что я наделал!… Ну, ничего! Я сейчас буду телеграфировать, чтобы ее восстановили, и тогда этот рисунок обязательно надо поместить!

Услыхав это, я, конечно, наотрез отказался: было бы с моей стороны непростительным, чтобы из-за моей иллюстрации Толстой менял план своего творчества. Но Толстой настаивал на непременном и обязательном ее помещении. — Ну постойте, — сказал он, — я придумал: я в одном месте текста сделаю небольшое указание на предшествовавшую экзекуцию, и тогда этим оправдается помещение этого рисунка… Нет, нет, обязательно его надо поместить… И Лев Николаевич тотчас телеграфно отослал желанное добавление. (Пастернак Л.О. Как создавалось «Воскресение»: из моих воспоминаний о Толстом // Л.Н. Толстой в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 170–171)

Портрет Толстого. Эскиз. 1906

Толстой — один из главных людей для семьи Пастернака. Образ Толстого, его романы и правила жизни, — с детства вошли в сознание Бориса Пастернака, определили дух романа «Доктор Живаго», с вечными вопросами о любви, жизни, смерти и бессмертии.

С Львом Николаевичем было связано одно из первых воспоминаний маленького Бориса. Он помнил, как проснулся в кроватке; за ширмой его мать играла на рояле, он заплакал и его вынесли к гостям. «Чернел рояль. Чернели сюртуки мужчин. Дамы до плеч высовывались из платьев, как именинные цветы из цветочных корзин. С кольцами дыма сливались седины двух или трех стариков. Одного я потом хорошо знал и часто видел. Это был художник Н.Н. Ге. Образ другого, как у большинства, прошел через всю мою жизнь, в особенности потому, что отец иллюстрировал его, ездил к нему, почитал его и что его духом проникнут был весь наш дом. Это был Лев Николаевич». (ссылка)

Когда великий старец умер, то Леонид Осипович взял двадцатилетнего юношу с собой в Астапово. Художник писал посмертный портрет писателя. В очерке «Люди и положения» Пастернак видел это памятное событие под особенным углом: «Но в углу лежала не гора, а маленький сморщенный старичок, один из сочиненных Толстым старичков, которых десятки он описал и рассыпал по своим страницам. Место было кругом утыкано невысокими елочками. Садившееся солнце четырьмя наклонными снопами света пересекало комнату и крестило угол с телом крупной тенью оконных крестовин и мелкими, детскими крестиками вычертившихся елочек.

Станционный поселок Астапово представлял в тот день нестройно шумевший табор мировой журналистики. Бойко торговал буфет на вокзале, официанты сбивались с ног, не поспевая за требованиями и бегом разнося поджаристые бифштексы с кровью. Рекою лилось пиво.

На вокзале были Толстые Илья и Андрей Львовичи. Сергей Львович прибыл в поезде, пришедшем за прахом Толстого для перевоза его в Ясную Поляну.

С пением „Вечной памяти“ студенты и молодежь перенесли гроб с телом по станционному дворику и саду на перрон, к поданному поезду, и поставили в товарный вагон. Толпа на платформе обнажила головы, и под возобновившееся пенье поезд тихо отошел в тульском направлении.

Было как-то естественно, что Толстой успокоился, упокоился у дороги, как странник, близ проездных путей тогдашней России, по которым продолжали пролетать и круговращаться его герои и героини и смотрели в вагонные окна на ничтожную мимолежащую станцию, не зная, что глаза, которые всю жизнь на них смотрели, и обняли их взором, и увековечили, навсегда на ней закрылись».